Тигриная охота.

– Кто стучит? Мам, кто-то стучит в окно.
– Что ты, сына, это ветка дерева ударяет о ставни. Спи, милый.
Я закрываю глаза. И сразу перед глазами вырастает сказочный лес. Заросли папоротника. Я пробираюсь, раздвигая сучья руками, прислушиваюсь: сзади шорох. Я вижу морду огромного тигра и бегу. Странно, я трехлетний, а бегу быстро, тигр не догоняет, но и не отстает. Я бегу уже по полю, тигр не один, другие страшные звери окружают меня, и вдруг, я лечу. Не знаю сам, как это у меня получается: быстро машу руками и поднимаюсь в воздух прямо перед пастью тигра. Да, я хорошо знаю, что умею летать. Взрослые смеются и не верят, впрочем, они просто слишком тяжелые. А я часто летаю.
Звери все позади. Я спускаюсь на землю и попадаю в заброшенный дом: много комнат, ходов, отверстий. Стучат. Кто-то стучит, спрятаться бы куда-нибудь. Ах, ах…
– Ну, что ты, милый, проснулся? И опять лужу налил. Засыпай скорей. Вот встанешь утром, пойдем в зоопарк смотреть тигров, слонов и обезьян. Спи крепко.
Я засыпаю…

Страждущим.

Иову в страданиях открылись такие тайны мироздания, какие не доступны всей земной мудрости.
Не мазохисты мы, чтобы самим напрашиваться на страдания, но раз настигают они, надо уметь их достойно перенести. Надо найти в себе сил вынести из них пользу: укрепить волю, закалить характер. Страдания делают нас способными сострадать и соболезновать чужому горю, смягчают и умудряют.
В суете земной мы словно скользим по поверхности, не постигаем ни сложности, ни многоплановости жизни. Но как только переживем мы свое страдание, о, какой прекрасной станет жизнь вокруг. То, что раньше не ценилось, обретет свой цвет и вкус. Страдать – это не стыдно; малодушествовать и унывать – это позор. Пожалуй, наши враги становятся благодетелями. Причиняя страдание другим, они обрекают себя на вечную маету. А мы, прошедшие через огонь и воду, становимся чище, как золото без примесей.

Заговор против женщин.

XX век даровал слабому полу много удобств: появились плиты, стиральные машины, электроутюги. Появились полуфабрикаты и готовые к употреблению продукты. Одежда в большом количестве захламила магазины. Доступно если не все, то очень многое. И можно было б предположить, что женщины, освобожденные от рутинного труда, займутся, наконец, воспитанием детей, самосовершенствованием, подвигами добродетели. Женщины станут поэтессами, художниками и учеными.
Не будем говорить об исключениях, но большая часть женщин потеряла свои ориентиры: забыла о детях, о женственности, о своих достоинствах и слабостях. Женщины по собственному ли рвению или по желанию мужчин (а сейчас уже и по общепризнанным стандартам) все больше уподобляются противоположному полу: ходят в брюках, курят табак, ругаются матом. И это не какие-то там гулящие и пропащие, а обычные среднестатистические женщины. Мужчины видят в них подобных себе в способности переносить нагрузки и грубости. И вспоминаются строки Булата Окуджавы: «ведь что мы сами, господа, в сравнении с дамой той прекрасной, и наша жизнь, и наши дамы, господа?» Красота дамских кружев и локонов, может, и была излишней, но указывала, что женственность цветет в дамской улыбке, мягкость в ее пышных локонах, нежность в мягких тканях. Кому бы пришло в голову рядом с такой дамой выругаться или нахамить?
А теперь, когда женщины обтянуты грубой джинцой, когда пострижены и накрашены вульгарно, разве навеивают они благоговение и нежность? Женщины теряют свое лицо, становятся полумужчинами. Даже в супружеские отношения из-за этого вносится сумятица. Кто глава семьи, кому заниматься готовкой и детьми, кому зарабатывать деньги… – в наше время так легко не ответишь! И если женщина – это почти мужчина, то можно ей и грубить и пренебрегать. Мужские стандарты в отношениях. Где христианское восприятие женщины как «немощного сосуда»? Где средневековое благоговение перед прекрасной дамой? Где романтическое воспевание женских совершенств? Увы, остался один прагматизм! Забыли, что женщина женственна и каждый месяц готова стать матерью. Что оскорбляя женщину, оскорбляем мы мать чью-то и свою в первую очередь. Что мягче и чувствительней душа женщины, чем душа мужчины, потому и падки женщины на слезы и нервные приступы. Что нуждается женщина во внимании и ласки намного больше, чем мужчина. Не достаточно лишь чмокнуть ее в щеку и прикрыться газетой. Не служанка и не наседка жена; хозяюшка, доброе русское слово.
Где мужское благородство и снисхождение к женщине? Не заговор ли это нас против нас, чтобы превратить и мужчин и женщин в одно стадо баранов!


Табу на общение.

К чему осуждать teen-ager’ов за распущенность. Может, это их средство, чтобы избавиться над довлеющих над всеми нами табу. Может, надо «во всем дурака валять» по-есенински, чтобы не стать дураком самому.
Смотришь на прохожих: какие они, верно, одинокие люди. Заходишь в метро: сидит каждый, прикрывшись книгой или газетой, и грустит о своем одиночестве. А заговори с ним, смутится или сочтет за приставания. И так во всем: в кафе будут сидеть по одному за столиком, но никогда никто не скажет: «Друг, вот я сижу один. Садись рядом». И боимся мы услышать такое, словно в мире только маньяки живут.
С девушками милыми и скромными парни и не знакомятся, хотя уж наверняка предпочли их разукрашенным кокеткам. Но это ведь подойти надо, не смутить, найтись, что сказать… Куда проще купить пива и распить с легкой на подъем пивоманкой. Ой, молодые люди, скоро и скромных девушек не останется: всем придется придурятся легкомысленными.
Эти наши собственные табу на общение, к чему они? Я даже не о любовных знакомствах речь веду, а просто о непринужденном общении пусть с не знакомым, но все же человеком. Даже чтобы друзей завести, оказывается, связи нужны! Почему бы, например, не подойти мне к приятной девушке и сказать ей: «Вы мне кажетесь интересным человеком. Давайте познакомимся». Пожалуй, под сомнение станет моя ориентация. Почему мы стесняемся быть приветливыми и милыми друг к другу? Вот в Греции, после застолья все идут танцевать сиртаки: кто свой, кто чужой, не важно, – все вместе. И у нас на Руси когда-то хороводы водили, и песни вместе пели. И все сообща, дружно. Сердце радуется, как представишь, но тотчас огорчается опять, возвращаясь к действительности. Табу, табу, и рядятся девчонки в прозрачные блузки и сползающие с бедер брюки, лишь бы хоть так привлечь к себе внимание. И сидят парни с бутылками пива, матерятся, выделываются теми, кем на самом деле не являются. Так и живем в маскараде! Прячем свою скромность и порядочность под маской вульгарности и грубости. А может, просто огрубели мы и потеряли последнюю порядочность? Зачем стеснятся своих добрых качеств, прятаться за бутылкой пива? Почему бы просто не научиться общаться с другими людьми, победив в себе внутренние страхи и глупейшие табу.

Неизвестному читателю.

Спасибо неизвестному читателю за то, что чаще других читает наши произведения. Как есть в каждом городе памятник неизвестному солдату, так следовало бы создать виртуальный монумент неизвестному читателю. Большой стимул к творчеству знать, что неведомый коллективный читатель интересуется поэзией и прозой. И тебе, единому во множестве лиц, шлю свой интернетный поклон.

В автобусе.

Холодный дождь и сумерки уже. И стоим мы, прижавшись друг к другу, в переполненном автобусе. Мокрые, грустные, уставшие. Близки до соприкосновения, но чужие друг другу как туземцы. И я среди прочих стою и думаю, как по-дурацки мы одиноки и давимся здесь, отвоевывая себе острым локтем жизненное пространство. Стою, грущу, но неожиданно чья-то рука вставляет мне в ухо наушник, и слышу я голос БГ: «Если б мир был старше на тысячу лет, он не смог бы тебя прочесть…» И в музыкальном сопровождении все окружающее обретает смысл: и дождь, и мокрые угловатые соседи, и я, грустная и одинокая.
Заканчивается песня, рука бережно вынимает наушник из уха. Я поворачиваю голову и встречаю добрый внимательный взгляд. Мои глаза, полные слез, и в носу слякоть не меньше, чем на улице. Остановка, глаза поворачиваются к двери и растворяются в толпе. Автобус опять набирает скорость, а я вижу, как идет по мокрому городу паренек в наушниках и с диском БГ.

Песня.

Конечно, пою, но больше из великих и друзьям. Кассеты пылятся в книжных лавках, и впору сказать всем, что моя песенка спета. Но неожиданно появился мощнейший, может, длиною в жизнь стимул не прекращать петь.

…Она лежала перед открытым окном. Сумбур в голове: молодой любовник, ее ревность к дочери, разборки и зловещий бред. Сакральные числа: ей 33, ему 25, дочери 16. Она ходила по городу, забытая всеми, ушедшая в себя как испуганная улитка. И тут встретился он, молодой, романтичный, и сразу влюбленный. Они встречались часто и пылко. Он оставался у нее и так познакомился с дочерью.
Сумбур в голове: дочь – предательница, он – враг, кругом безвыходная тоска. Часы стучат как бьют по вискам. Она лежит перед открытым окном. Враз, в секунду порвать этот хаос, уйти от них навсегда, в это окно. Все враги и предатели. Ни одной живой души, ни крепкой руки, ни любящего сердца. Мрак. А порвать так просто. Только вот не по-божески это. Крест на шее. Мне 33, возраст Христа. Да, та москвичка дарила мне когда-то кассету, и так долго смотрела в глаза, словно душу изучала.
Она лежит у открытого окна. Стучат часы. Рядом на тумбочке кавардак вещей: где здесь ее кассета? А вон, упала за тумбочку. Все предатели, и уйти так просто. Может на прощанье московских песен?
Ставит машинально пленку и подходит к окну. Присела на подоконник. «Все вы оставите Меня, Христос сказал ученикам…» Известный сюжет: Христа все оставили в Гефсимании, а Петр даже отрекся. Мне 33, дочь предательница. Я как Христос, бред.
«С тобою, Господи, готов я умереть…» Спас-на-крови, веселый как Покровский собор в Москве. В церковь что ли сходить, свечку поставить за всех болящих, скорбящих, блудящих и бредящих. Да что же так дует?
Она закрыла окно, залезла под одеяло и быстро уснула.

«Все вы оставите Меня,
Христос сказал ученикам,
Но Петр, любовию горя,
Сказал Ему: я не предам.

И с грустью посмотрел Иисус
В глаза апостола Петра,
Аминь, аминь, тебе реку,
Прежде, чем запоет петух,
Ты трижды отречешься от Меня…»

Свобода не любить.

Свободные мы, и высший дар – предоставить возлюбленному свободу быть, кем он хочет. Не нудить, не сдавливать его волю, а позволить выбрать самому. Как бы сказать ему: ты знаешь мое жизненное кредо. Будем ли жить вместе, душа в душу, и будем счастливы оттого, что свободно выбираем друг друга, что дорожим нашими отношениями, что растем вместе в познании себя и мира.
Но если ты избираешь что-то свое, то не удерживаю тебя, не ропщу и не проклинаю. Даю тебе свободу не любить, если не дорога тебе любовь. Люблю тебя и позволяю быть, кем ты сам хочешь. Не стану заламывать рук и проклинать вдогонку.
Я остаюсь собой. Наша любовь могла бы создать мощное творческое единство. Но не возможно это, раз не дорос ты до любви. Может, райской была бы жизнь у нас, но сам ты избрал то, что избрал.
Адам не плакал, когда вкусил от древа познания, он свалил всю вину на Еву. Но плакал он горько, когда, сидя за пределами рая, слышал шум листьев в райском саду.
О, если б оставила я тебя в райском саду, а ты всю жизнь ставил мне в упрек, что я решила за тебя. Указывая на меня пальцем, упрекал бы Господа: «Жена, которую Ты мне дал…»
Нет, слушай шум листвы и упрекай самого себя: что сам ты выбрал, тем и живи.
Моя любовь, горячая как пламень, дает тебе последнюю из всех свобод, коль нужна тебе она: не люби.

Родительская суббота.

Могут возразить, что языческое это действо – поминать усопших: приносить на кладбища лакомства, украшать могилки цветами… Может, и не разумно это, но осудим мы разве ребенка, который дарит нам самое дорогое, на что способен: свой незамысловатый рисунок. Усопшим, и тем паче Богу не потребны наши сладости, но, может, странник, проходя мимо, угостится сладким подношением и ПОМЯНЕТ умершего.
Слово поминовение: ОНО СРОДНИ ПАМЯТИ. Церковь поет «вечную память» умершему, и воскрешают его воспоминания. Еще больше воскрешают добрые дела, совершенные в его честь, продолжение начатого им дела. А на самом примитивном уровне: сладости и цветы.
И самое большое, великое поминовение усопших совершается Церковью перед днем Пятидесятницы. Не только о тех, кого мы помним, молится Церковь в этот день, об утонувших в море, умерших от голода, от землетрясений и пожаров. О всех, умерших в безызвестности, и о тех, о ком некому помолиться. Единственная служба, в которой речь идет не о наших нуждах, а о любви к человеческому роду, отошедшему уже в мир иной.
И в этом великое утешение нам. Где бы ни застала нас смерть, не оскудеет память о нас. Даже если не останется на земле человека, знавшего нас, в эту вселенскую родительскую субботу помянут нас оставшиеся на земле, как вспоминаем мы ныне всех почивших. Вечная память.

Троица.

Часть 1. Церковь.
Высасываем зачастую из пальца себе романтические чувства, и если скажет кто: «пойдите, поучитесь любви в церкви», сочтем за последнего мракобеса. Какая там любовь. Коль бабки вечно одергивают? Но как раз то, что целый храм терпит этих сумасбродных бабок, и является подтверждением самоотверженной любви.
А особенно ощутима любовь в церкви в день Пятидесятницы, когда деревья украшают храм, травой устлан пол, когда держат прихожанки в руках цветы, и создается чувство, что попали вы в райский сад.
Дьякон выходит из алтаря и кадит иконы, а затем, как ни странно, и всех присутствующих: ведь во всех нас есть образ Божий. Может, после каждения остынут и самые вреднючие бабушки.
Начинается торжественное пение: поют псалом Давида о премудрости, с какой сотворил Бог мир. Приносится прошение о всех нуждах: о плавающих, путешествующих, о страждущих, о мире всего мира… – тут забота о всяком, кому нужна помощь.
Читают отрывки из пророческих книг – нынче звучат слова пророка Иезекииля: «и отниму от вас сердце каменное, и дам вам сердце плотяное». О, если бы пришедшие в храм, ушли из него с плотяными сердцами!
А когда всем храмом, вместе поем молитву Святому Духу, словно одни у нас уста и одно сердце, и только всхлипывает где-то расчувствовавшаяся девушка. В благословении и раздаче хлебов, в помазании маслом, целовании каждым иконы праздника, – во всем сокрыто столько любви, тепла и милости, были бы только уши, чтобы слышать и глаза, чтобы видеть. Внимательный человек вынесет для себя со службы много: подобреет, любить станет, преобразится весь, как преображаются дома верующих цветами и ветками, принесенными из храма.

Часть 2. Друзья.
Депресняк! Весь праздник проходила по переполненному туристами городу и показывала достопримечательности двум иностранцам. Пришла уставшая, пыльная и злая на себя, что так день прошел. Лежала как одно тело на диване, тупо смотрела в потолок. И тут звонит подруга, через десять минут приезжает на машине. Едем, по дороге захватываем знакомого обрусевшего армянина с сыром, зеленью, фруктами и вином, хорошим испанским вином. Я покупаю сладости, и в